К. МАРКС ПАЛЬМЕРСТОН. - ФИЗИОЛОГИЯ ГОСПОДСТВУЮЩИХ КЛАССОВ ВЕЛИКОБРИТАНИИ Лондон, 23 июля. Если гарантия турецкого займа встретит сегодня вечером то же сопротивление, что и в прошлую пятницу, то Пальмерстон тотчас же распустит палату общин. Все обстоятельства

К. МАРКС ЛОРД ДЖОН РАССЕЛ Написано К. Марксом 25 июля- 12 августа 1855 г.Напечатано в «Neue Oder-Zeitung» №№ 347, 359, 363, 365, 369 и 377; 28 июля, 4, 7, 8, 10 и 15 августа 1855 г. и в газете «New-York Daily Tribune» № 4479, 28 августа 1855 г.Печатается по тексту «Neue Oder-Zeitung», сверенному с текстом газеты «New-York Daily

К. МАРКС МИР Сведения, полученные с «Европой», заставляют предполагать, что итальянская конфедерация, возвещенная Наполеоном III как одна из основ его мира с Францем-Иосифом, есть нечто весьма неопределенное и неустойчивое. Это пока только идея, на которую согласилась

К. МАРКС ДЕЙСТВИЯ МАДЗИНИ И КОШУТА. - СОЮЗ С ЛУИ-НАПОЛЕОНОМ. - ПАЛЬМЕРСТОН Лондон, вторник, 28 сентября 1852 г.Сообщаю следующие достоверные факты относительно того, что делается среди итальянской и венгерской эмиграции.Не так давно венгерский генерал Феттер совершил по

Лорд-протектор Аджарии Начнем с малоизвестной Аджарии. Мы уже встречали это название ранее при описании событий 1921 г., когда опасавшиеся потерять нефтяной терминал в Батуми большевики решили присоединить Карабах к Азербайджану. Особенностью Аджарии стало то, что это

Эл. Маркс Ярким представителем плеяды пропагандистов марксизма была младшая дочь Маркса – Элеонора Маркс (1855 – 1898), первая женщина-марксистка. Ее сознание формировалось с детских лет под влиянием отца и Энгельса, в атмосфере теоретических дискуссий, обсуждения

Королева с радостью встретила начало нового года. Начало прошлого, 1848-го, было не из приятных. Но тень революции уже, кажется, прошла, и, хотя бед еще хватало, прямой угрозы восстания больше не существовало.

Лорд Пальмерстон стал совершенно невыносим. Королева не раз выговаривала ему за то, что он утаивает от нее государственные бумаги, он же ссылался на всякие сложности: например, когда все были охвачены страхом, что толпа двинется на Букингемский дворец, а королева уехала сначала на остров Уайт, а затем в Шотландию, доставлять к ней бумаги было практически невозможно. Никакому воздействию этот человек не поддавался. К королевским громам и молниям он был совершенно невосприимчив, как будто к звукам детского барабана. А самым большим его недостатком было то, что он, приняв какое-нибудь решение, тут же приводил его в исполнение, а королеву ставил перед fait accompli .

Как бы я хотела избавиться от этого Пальмерстона! - не раз вздыхала королева.

Оставалось довольствоваться тем, что жизнь протекала сравнительно мирно и что она не беременна… по крайней мере пока. Тридцать лет. Право, я старею, подумала она; двенадцать лет как на троне, девять лет - жена, да к тому же мать шестерых детей. Оглядываясь назад, она могла сказать, что жизнь не обошла ее событиями.

Политическое положение, как всегда, оставляло желать лучшего. Как ей хотелось, чтобы у власти снова оказался сэр Роберт! Состояние дел не исключало такой возможности, так как палата общин разделилась на сторонников свободной торговли и протекционистов, и правительство лорда Джона удерживалось у власти лишь благодаря поддержке сэра Роберта и его сторонников. Лидер палаты общин, лорд Джордж Бентинк, неожиданно умер, и его место занял человек, постоянно привлекавший к себе внимание, и не только своей огненной шевелюрой, - Бенджамин Дизраэли.

И тут… королева снова забеременела. Неужели этому не будет конца? Правда, на этот раз передышка получилась дольше, чем обычно. Не то чтобы она была против детей, но ей и впрямь хотелось немного отдохнуть.

Прошлым летом в Осборне они так весело проводили время. Дети чувствовали себя там прекрасно, и она радовалась тому, что Берти заметно изменился к лучшему: он перестал запинаться, и мистер Берч всячески расхваливал его. Правда, когда Альберт спрашивал Берти о чем-либо, а делал он это часто, Берти все же иногда запинался или давал какие-то бестолковые ответы, но в целом успехи принца были очевидны.

Она приучала детей к чтению: все они садились в кружок, и каждый, прочитав абзац, передавал книгу дальше. Альберт тоже обычно присутствовал при этом, улыбаясь и поправляя произношение детей, когда они читали по-немецки. В конце обязательно декламировали, сменяя друг друга, выученное наизусть стихотворение, в котором даже у маленькой Елены были свои строчки.

Вики, как всегда, первенствовала, и королева не раз говорила Альберту, что не нужно слишком давить на бедного Берти, поскольку он не в состоянии состязаться с такой умной сестрой. Альберт не соглашался с ней и утверждал, что строгость нисколько не помешает, и Виктория, когда они оставались наедине, упрекала его в том, что он слишком уж благоволит к Вики.

Альберт решительно отвергал упреки, и у них порой возникали перепалки, которые, впрочем, быстро заканчивались. Королева называла их приятными семейными ссорами - в конце концов, вся вина Альберта заключалась в том, что он безмерно любил старшую дочь. Для нее он устраивал морские купания, которые, как говорили, очень полезны. Вики, одетая в закрытый купальный костюм, выскакивала из кабинки, которую подвозили к самому берегу, и, окунувшись, снова забиралась в кабинку.

Альберт постоянно старался заставить детей делать что-то полезное, поэтому каждый имел свою полоску земли в саду, лопатку и садовый совок, горшочки с цветами и передники с инициалами.

С каждым годом Осборн становился все красивее. К всеобщей радости, Альберт занялся разбивкой садов. Разумеется, он все тщательно продумывал.

Жизнь в Осборне казалась королеве удивительной. Она чувствовала себя очень уютно в маленьких комнатках - столь отличных от комнат в Виндзорском замке или Букингемском дворце; в кабинете у нее стояли рядом два письменных стола, чтобы можно было работать вместе с Альбертом.

Однажды она сказала ему:

Порой мне так хочется побыть с вами вдвоем, без детей.

Альберту было приятно слышать это признание, но, по его мнению, иметь такие желания не подобало родителям. Однако он согласился, что они и в самом деле слишком редко остаются совсем одни.

Вероятно, - сказал Альберт, - вам и дорого-то это потому, что случается так редко.

Потом они отправились в Балморал.

Лето было для острова Уайт, осенью же, когда холмы становились лиловыми от вереска, наступало время Шотландии.

Королева стала чувствовать, что Балморал привлекает ее даже больше, чем Осборн. Природа там была более дикой, а люди более прямыми и простодушными. Альберт часто с теплым чувством сравнивал эту сильно пересеченную местность с окрестностями Розенау. Королева тоже любовалась ею.

Она велела детям носить юбки шотландских горцев. Альберт тоже ходил в юбке. Что же касается ее самой, то она предпочитала платья, сшитые из мягкого сатина или королевской шотландки. Шотландский акцент она находила очаровательным и отнюдь не обижалась на грубоватых слуг. Они могли назвать ее «моя дорогая», что противоречило правилам дворцового этикета при обращении к королеве, но она чувствовала себя с ними в совершеннейшей безопасности: пусть они и не воздавали ей королевских почестей, они готовы были отдать за нее жизнь.

Милые добрые люди, называла она их. Она решила научиться танцам их страны и стала брать уроки. Они требовали физических усилий, но то было еще до того, как она убедилась, что снова беременна.

Она считала, что им всем не мешало бы научиться говорить на гэльском - тогда бы они лучше понимали здешних людей.

Горцы народ горделивый и держатся с достоинством, - сказала она. - Они такие сильные и такие верные.

Альберт соглашался с ней. Он часто уходил на рыбалку и возвращался в хорошем настроении, если улов оказывался богатым, и предпочитал молчать, если поймать ничего не удалось.

И спрашивать не нужно! - весело кричала Виктория. - Все видно по вашему лицу.

Бывая в горах, Альберт всегда чувствовал себя гораздо лучше. И климат ему подходил. Возможно, он не так часто простужался бы зимой, если бы все время жил в сельской местности.

Зима здесь будет довольно суровой, - напомнила она ему, но Альберт привык к студеным зимам Германии и сказал, что озеро, вероятно, замерзнет и он с удовольствием бы покатался на коньках.

Мне никогда не забыть крестины Киски, когда вы катались на пруду у Букингемского дворца. Вы помните?

Еще бы не помнить, как под ним треснул лед, а сам он оказался в ледяной воде.

Так сильно я еще в жизни не пугалась, - сказала королева.

Но вы оказались очень смелой, любовь моя, - сказал Альберт. - Не то что ваши фрейлины, которые чуть не ударились в истерику.

Я так тревожилась за вас. Я думаю, с тех самых пор и пошли ваши простуды. Вы простуживаетесь по нескольку раз за зиму.

За городом я был бы здоров.

Катались бы на коньках? - спросила она, смеясь. - Я бы не возражала, будь при вас кто-нибудь из этих милых горцев. Джон Браун, например, прекрасный молодой человек. На него вполне можно положиться.

Альберт не возражал. Он задумчиво заговорил о жизни в горах и о том, как бы ему хотелось вместе с нею проводить здесь гораздо больше времени.

Увы, это было невозможно. Ирландия опять вызывала немалое беспокойство. Неурожай картофеля принес мор и разорение. Слушая рассказы о лишениях людей, королева плакала: нищета была такая, что у многих не на что было купить гробы и они просто закапывали умерших, порой даже не найдя материи для савана.

Но не меньше потрясали ее рассказы об убийствах лендлордов.

Однажды, когда она ехала в карете по Конститьюшн-Хилл, ирландец по имени Уильям Хэмилтон выхватил револьвер и прицелился в нее. Его схватили, и, хотя револьвер его, как оказалось, был не заряжен, ему дали семь лет каторги.

Однако даже это покушение не заставило ее отказаться от запланированной поездки в Ирландию.

Совершенно неожиданно визит прошел успешно. Ирландцы, совсем недавно находившиеся на грани революции, почувствовали, что их сентиментальные сердца растаяли от искреннего сочувствия к ним маленькой королевы.

Вскоре после возвращения королевы домой пришла добрая весть из Индии. Пенджаб был принят в состав Британской империи, и магараджа, желая продемонстрировать свое громадное уважение к королеве, которую он признал своей правительницей, подарил ей бриллиант кохинор.

Такого красивого камня я еще в жизни не видела, - сказала королева. Она показала его детям. - Но самое главное - это то, в честь чего его подарили.

В мае, за несколько недель до своего тридцать первого дня рождения, королева родила еще одного ребенка, мальчика. Альберт ликовал, а королева, кое-как выкарабкавшись из апатии, которая у нее всегда следовала за родами, радовалась вместе с ним.

Спустя два-три дня детей привели посмотреть на младенца, которого королева держала на руках.

Альберт сказал, что все дети должны встать на колени и возблагодарить Бога за то, что он благословил их еще одним братом. Как потом сказала Альберту королева, трудно было сдержать слезы при созерцании столь трогательной сцены.

Альберта очень увлекла перспектива предстоящей международной промышленной выставки в Гайд-парке. Ведь она, говорил Альберт, пойдет на пользу промышленности, даст работу многим людям, она принесет стране только благо. Правда, потребуется приложить немало усилий, примерно с год уйдет на подготовку, зато о ней будет говорить вся Европа, ее запомнят как величайшее событие.

Милый Альберт, он был возбужден, как малое дитя. Он пригласил Пэкстона, известного архитектора, и они стали думать, как им построить большое здание из стекла - нечто вроде оранжереи, только много-много больше. Этот стеклянный дворец должен был стать центром выставки.

Королева разделяла энтузиазм мужа и считала, что это дело стоящее. «Если бы министры, - думала она, - могли заниматься чем-нибудь подобным вместо того, чтобы спорить до хрипоты из-за всякой чепухи».

Однако они устроили спор даже из-за этого проекта, пытаясь его отменить. Альберт и его комитет приняли решение провести выставку в Гайд-парке, а некоторые члены парламента стали категорически возражать против этого. Бедный Альберт пришел в отчаяние, когда против выступила и «Таймс».

Это же просто безумие, - стонал Альберт. - Если нас не пустят в парк, все наши усилия пойдут насмарку.

Однако тут произошло такое ужасное событие, что не только королева, но и Альберт даже думать забыли о выставке.

28 июня, когда сэр Роберт Пиль ехал по Конститьюшн-Хилл, его лошадь вдруг чего-то испугалась и сбросила его наземь. Он так сильно разбился, что и пошевельнуться не мог, а потому лежал на дороге без движения, пока его не заметили какие-то проезжавшие в экипаже люди. Они остановились рядом и, узнав его, отвезли домой, на Уайтхолл-Гарденс.

Там его положили на диван в одной из комнат внизу, где он через четыре дня скончался.

Королева расстроилась донельзя.

Он все же был великий человек, - сказал Альберт. - Я никогда не забуду, что он сделал для меня тогда, когда меня так упорно отказывались понимать.

Королева с сожалением вспоминала о тех днях, когда она боялась, что сэр Роберт вот-вот сменит лорда Мельбурна. Она относилась к нему, разумеется, несправедливо, называла его «учителем танцев». Ах, как же она была глупа! Она смотрела тогда на лорда Мельбурна с обожанием, поэтому любой, кто пытался занять его место, неизбежно выглядел в ее глазах чудовищем.

Она написала сочувственное письмо убитой горем леди Пиль, выражая свое соболезнование. Сколько же печальных событий за последнее время! Два года назад умерла бедная тетя Софи; тетя Глостер явно тронулась умом и стала вести себя очень странно: на крестинах маленькой Луизы она забыла, где находится, и, встав с места посреди службы, подошла к королеве и опустилась перед ней на колени. Она едва сумела уговорить тетю Глостер вернуться на место, но присутствующие не могли этого не заметить. А теперь еще заболел дядя Кембридж, и казалось весьма вероятным, что он уже долго не протянет. Все дяди и тети постепенно оставляли этот мир, опадая с древа жизни, как сухие листья. Пришла печальная весть из Бельгии: дорогая тетя Луиза столько пережила, когда ее королевской родне пришлось бежать из Франции, что заболела неизлечимой болезнью. При этой горькой новости Виктория чуть и сама не заболела, ибо жену дяди Леопольда она любила больше всех остальных теток и дядьев.

Она решила проведать дядю Кембриджа, чтобы по возможности подбодрить его. Взяв с собой Берти, Альфреда, Алису и одну из фрейлин, она отправилась в дорогу. Пробыли они у него недолго, а весь обратный путь она рассказывала детям о днях, проведенных в Кенсингтонском дворце. Когда они поворачивали, чтобы въехать в ворота Букингемского дворца, толпа оказалась в непосредственной близости от кареты. Внезапно вспомнив о былых покушениях на нее, королева в волнении подалась вперед, чтобы в случае чего защитить детей, как вдруг какой-то мужчина, подойдя к самой карете, замахнулся тяжелой тростью с рукояткой и изо всех сил опустил ее королеве на голову. Жизнь ей, вероятно, спасло то, что она была в дамской шляпке с жестким металлическим каркасом. Теряя сознание, она успела увидеть пунцовое лицо Берти и озадаченные мордашки Альфреда и Алисы.

Она почти тут же пришла в себя и услышала, как фрейлина сказала:

Его схватили.

Вокруг кареты толпился народ. Виктория крикнула:

Не беспокойтесь! Я не пострадала.

Чтобы показать всем, что она действительно не пострадала, Виктория в тот вечер, как и собиралась, отправилась в оперу, и, надо сказать, прием, оказанный там королеве, стоил проявленной ею решимости. Подобная демонстрация преданности людей вынуждала забыть и о присыпанном пудрой синяке, и о боли, от которой раскалывалась голова.

Напавший на нее оказался неким Робертом Пейтом, человеком из хорошей семьи, отец которого когда-то был шерифом графства Кембридж, а сам он пять лет прослужил в армии. Его приговорили к семи годам каторги. Никакого мотива у него как будто не было, и признаков сумасшествия за ним прежде не замечалось. Его частенько видели прогуливающимся в парке; говорили, что он несколько чванлив, в остальном же вполне нормален.

Королева тоже не верила, что он сумасшедший, но ведь это ужасно, что женщины так беззащитны. Попытку убить ее из-за какого-то личного горя или ненависти к монархии еще можно как-то понять, но ударить беззащитную молодую женщину по голове тростью - это уже было жестоко, не по-человечески.

Она не удержалась, чтобы не высказать эти мысли в письме к дяде Леопольду, а затем перешла к описанию похорон сэра Роберта.

«Сегодня хоронили бедного милого Пиля. Горе, вызванное его смертью, очень велико, страна оплакивает его как родного отца. Как будто каждый потерял личного друга… Мой бедный Альберт, который был таким свежим и здоровым, когда мы вернулись из Осборна, выглядит бледным и уставшим - так сказалась на нем смерть сэра Роберта. Он считает, что потерял второго отца».

Это была правда. Альберт был подавлен. Он и всегда-то легко впадал в уныние, а теперь из-за нападения на Викторию и из-за утраты сэра Роберта перспектива казалась довольно мрачной. А тут еще смерть дяди Кембриджа и бесконечные придирки к проектам предполагаемой выставки.

А сколько же таких, которыми мы бы с легкостью пожертвовали ради одного сэра Роберта, - как-то сказал он, имея в виду близоруких критиканов, пытавшихся сорвать его планы, и среди них, разумеется, лорда Пальмерстона.

Что да, то да - лорд Пальмерстон мог вывести из себя кого угодно.

Например, он совершенно несправедливо обошелся с генералом Хайнау. Генерал этот приехал в Англию без приглашения после участия в подавлении венгерского восстания, во время которого прославился чрезмерной жестокостью. В газетах писали, что он вешал солдат, которых брал в плен, и заживо сжигал крестьян вместе с их домами, не щадя ни детей, ни женщин. Его жестокость как бы отражала поведение толпы во время французской революции.

На свою беду, оказавшись в Англии, он решил посетить знаменитую пивоварню Баркли и, будучи там, расписался в книге посетителей. Необычная фамилия вкупе с довольно своеобразной внешностью, весьма похоже пародировавшаяся в бесчисленных карикатурах, выдала его. Работники пивоварни пришли в ярость и решили выразить генералу свой протест. Кто-то швырнул ему на голову мешок хмеля, отчего генерал растянулся посреди двора. После чего раздался крик: «Долой австрийского палача!» Рабочие вываляли генерала в грязи, а когда он вырвался и побежал, бросились за ним вслед; на пути ему попалась пивная, и он взлетел по лестнице вверх, но его вытащили на улицу и погнали к реке, где наверняка бросили бы в воду, если бы его не спасли подоспевшие полицейские.

Королева не могла оставить случившееся без внимания и обсудила это дело с Альбертом.

Прежде всего она была крайне возмущена. ЧтоМЃ бы этот человек ни сделал, здесь он гость, а с ним обошлись против всех правил гостеприимства.

Поступить подобным образом с генералом значило оскорбить Австрию, а потому следовало незамедлительно принести ему извинения.

Министр иностранных дел это хорошо сознавал и, когда королева послала за ним, прихватил с собой черновик извинения. Он появился во дворце учтивый и улыбающийся, поклонился королеве и удостоил принца высокомерным приветствием, смахивающим на небрежный кивок.

То, что произошло, в высшей степени достойно сожаления, - сказала королева.

Несомненно, мэм, - согласился Пальмерстон. - Генералу еще повезло, что появилась полиция, иначе бы… - Пальмерстон чуть ли не радостно улыбнулся.

Вы приготовили извинение? - Она протянула руку, величественная, как всегда, когда ей приходилось разговаривать с этим человеком, к которому она испытывала неприязнь.

Он протянул ей бумагу.

Она была составлена так, что никакого сочувствия к генералу в ней не ощущалось; правда, в ней выражалось определенное сожаление, что с ним плохо обошлись, однако, как следовало из последнего абзаца, он и сам проявил неблагоразумие, приехав в Англию, если вспомнить о репутации, которую он недавно приобрел.

Дойдя до этого места в документе, королева вспыхнула.

Это может быть сочтено за дерзость, - сказала она. - Последние строки следует убрать, прежде чем извинение будет отправлено.

Это невозможно, - улыбнулся Пальмерстон.

И он еще смеет говорить королеве, что возможно, а что нет!

Оно уже отправлено, ваше величество!

Она не знала, что и сказать, Альберт тоже. Посылать такие документы без их одобрения?!

Нужно незамедлительно послать еще одно, новое извинение! - вскричала королева.

Пальмерстон согласно склонил голову, но ничего не сказал.

Итак, - продолжала королева, - вы приготовите черновик и принесете мне на проверку. В нем австрийскому правительству будет дано знать, что произошла небольшая ошибка.

Пальмерстон любезно улыбнулся и покачал головой.

Нет, мэм, для министра иностранных дел Вашего Величества предпринять подобное деяние никак невозможно.

Вы хотите сказать, что отказываетесь повиноваться моим пожеланиям?

Я хочу сказать, мэм, что, если вы будете настаивать на своем, я уже не буду министром иностранных дел Вашего Величества.

Затем он попросил разрешения удалиться, и оно тут же было ему дано. Когда он ушел, королева дала выход своему гневу. Да как он смеет! Она примет его отставку. Господину Пальмерстону следовало бы знать, что он не может вести себя подобным образом с королевой.

Успокаивать ее пришлось Альберту, который ненавидел Пальмерстона не меньше, чем она.

Вы не можете уволить своего министра иностранных дел, любовь моя. Это дело лорда Джона Рассела. Премьер-министр все-таки он.

В таком случае я выражу ему свои пожелания.

Любовь моя, Пальмерстон, увы, самый сильный человек в правительстве. Рассел не выстоял бы против него. Ни к чему хорошему это не приведет.

Разумеется, она знала, что Альберт прав. Убрать Пальмерстона действительно не так-то легко.

Они часто говорили об этом человеке.

Жаль, что нет больше сэра Роберта, - сокрушалась королева. - По крайней мере он был сильным человеком.

Однако Альберт сомневался, что и сэр Роберт смог бы противостоять лорду Пальмерстону.

Пришла трагическая весть от дяди Леопольда: умерла тетя Луиза.

Виктория, называвшая ее самой любимой из всех своих тетушек, была безутешна.

Бедный дядя Леопольд! - плакала она. - Второй раз в жизни остается один. - Королева не могла не думать о милых детках, оставшихся без матери.

Ах, если бы мы находились ближе друг к другу! - вздыхала она.

А пока ничего не оставалось, кроме как писать дяде Леопольду длинные сердечные письма, уверять его, что и она, и Альберт постоянно о нем думают, перечитывают его послания и вспоминают те счастливые времена, которые Виктория провела в обществе Луизы.

Fait accompli (фр.) - свершившийся факт.

В 1851 году удача принца достигла верхней отметки. Успех Великой Выставки невероятно укрепил его репутацию и, казалось, надолго завоевал ему ведущее место в политической жизни страны. И не успел закончиться год, как его ждала еще одна победа, но на этот раз в совершенно иной сфере. Этот триумф, знаменательный своими судьбоносными последствиями, сам родился из целой серии сложных обстоятельств, которые вызревали долгие годы и внезапно принесли плоды.

Альберт по-прежнему не пользовался популярностью в высшем обществе. Аристократы продолжали относиться к нему с неодобрением, и он, в свою очередь, отвечал им взаимностью. На какое-то мгновение, впрочем, показалось, что эта неприязнь высших классов вот-вот может перерасти в сердечную привязанность. Это случилось, когда они с удивлением узнали, что принц во время загородного визита участвовал в конной охоте с гончими и показал исключительное мастерство. До этого считалось, что принц неуверенно держится в седле, что, впрочем, вполне естественно для какого-то там иностранца, а тут он вдруг перескакивает через пятипланочные ворота и загоняет лисицу, как будто родился и вырос в Лестершире. Они едва могли в это поверить; неужели они ошибались и Альберт не такой уж плохой парень?. Если бы он захотел закрепить эту репутацию, то наверняка не упустил бы такой возможности, купил бы несколько гунтеров и время от времени выезжал бы на них. Но это не входило в его планы. Охота рождала в нем скуку, а у Виктории вызывала тревогу. Поэтому, как и прежде, он продолжал выезжать верхом лишь для разминки или по делам, а вовсе не для развлечения. В результате было решено, что хотя принц, вне всякого сомнения, великолепно держится в седле, он все-таки не спортсмен.

Это было куда серьезней, чем может показаться. Дело не в том, что благородные леди поднимали Альберта на смех, а благородные джентльмены презрительно хмыкали при упоминании его имени; и даже не в том, что Виктория, которая до замужества пыталась завоевать популярность в светском обществе, мало-помалу оставила эти попытки под влиянием мужа. Со времен Чарльза II английские монархи, за единственным исключением, никогда не следовали моде; а то, что этим исключением был Георг IV, только подтверждало правило. Так что вовсе не пренебрежение модой вменялось принцу в вину, а отсутствие других исключительно важных качеств. Враждебность высших классов была следствием более глубокого антагонизма, нежели неприятие манер или вкусов. Принца называли инородцем. Трудно сказать, что именно понималось под этим словом, но факт был очевиден для всех. К примеру, лорд Пальмерстон тоже не гнался за модой. Великие аристократы-виги косо на него посматривали и терпели лишь как неприятную неизбежность судьбы. Но лорд Пальмерстон был англичанином до мозга костей. Было в нем что-то, что с необычайной очевидностью выражало коренные признаки английской расы. Он был полной противоположностью принца. По странной случайности получилось так, что именно этому типичному англичанину пришлось вступить в тесный контакт с заморским чужеземцем. В результате различия, которые в более удачных обстоятельствах могли бы сгладиться и исчезнуть, вместо этого проявились с болезненной остротой. Самые тайные силы души Альберта бросились на борьбу с врагом, и в последовавшем долгом и яростном конфликте казалось, что он сражается с самой Англией.

Вся жизнь Пальмерстона прошла в правительстве. В двадцать два он стал министром; в двадцать пять ему предложили пост министра финансов, от которого он с неожиданным для него благоразумием отказался. Свою первую должность он занимал бессменно двадцать один год. Когда к власти пришел лорд Грей, Пальмерстон получил пост министра иностранных дел, на котором пробыл два срока, в общей сложности еще двадцать один год. За это время его репутация в обществе неизменно росла, и когда в 1846-году он стал министром иностранных дел в третий раз, его положение в стране стало близким, если не равным, премьер-министру лорду Расселу. Он был высоким, крупным, веселым человеком шестидесяти двух лет, с широким лицом, подкрашенными бакенбардами и сардонически вытянутой верхней губой. Его частную жизнь едва ли можно было считать образцовой, но он успокоил общественное мнение, женившись уже в позднем возрасте на леди Купер, сестре лорда Мельбурна и одной из наиболее влиятельных покровительниц Вигов. Могущественный, опытный и чрезвычайно самоуверенный, он, естественно, почти не обращал внимания на Альберта. Да и с какой стати? Ах, принц интересуется иностранной политикой? Ну, тогда пусть он сам обращает внимание на него - на него, который был министром, когда Альберт еще под стол пешком ходил, который был избранным предводителем великой нации и который ни разу в жизни ни в чем не ошибался. Он вовсе не искал внимания принца - Боже упаси: для него Альберт был всего лишь молодым иностранцем, ничем особенно не выдающимся, чьим единственным достоинством было то, что ему случилось жениться на королеве Англии.

Пальмерстон жил инстинктами - зорким взглядом и сильными руками, ловко выкручиваясь из любых возникающих неприятностей и полагаясь на подсознательное ощущение ситуации. Он был отважен; и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем вести корабль государства наперекор буре, в бушующем море и под всеми парусами. Однако есть предел, за которым отвага становится безрассудством - предел, подвластный лишь интуиции, но не разуму; и этого предела Пальмерстон никогда не преступал. Когда он видел, что обстановка того требует, он замедлял шаг - иногда даже останавливался. Вся его наполненная невероятными приключениями карьера была образцовой иллюстрацией пословицы: «Тише едешь - дальше будешь». Но когда требовалась быстрота, ему не было равных. Как-то, возвращаясь из Осборна, он опоздал на лондонский поезд; тогда он заказал специальный, но начальник станции сказал, что выпускать специальный поезд в это время суток опасно и он не может этого разрешить. Пальмерстон настаивал, ссылаясь на неотложные дела в Лондоне. Начальник вокзала, при поддержке всех станционных чиновников, продолжал сопротивляться и заявлял, что не возьмет на себя такой ответственности. «Тогда сделайте это под мою ответственность!» - тоном, не допускающим возражений, заявил Пальмерстон. Лишь после этого начальник вокзала организовал поезд, и министр иностранных дел добрался до Лондона вовремя и без всяких приключений. Эта история являет собой типичный пример той бесшабашной храбрости, с которой он вел и свои дела, и дела государства. «Англия, - заявлял он, - достаточно сильна, чтобы не бояться последствий». И под руководством Пальмерстона так оно и было. Пока чиновники протестовали и тряслись в нерешительности, он мог обойти их с криком «под мою ответственность!» - и быстро привести страну к победе по избранному им пути - и без всяких приключений. Невероятную популярность он завоевал отчасти дипломатическими успехами, отчасти личной обаятельностью, но большей частью той искренней готовностью, с которой реагировал на чувства и поддерживал интересы соотечественников. Общество знало, что в лице Пальмерстона оно имеет не только хорошего хозяина, но и верного слугу - он был в высшем смысле этого слова слугой народа. Как-то в бытность его премьер-министром он заметил, что на траве в Грин-парке кто-то установил металлические ограды. Он тут же направил приказ ответственному за это министру, в котором в самых нелицеприятных выражениях потребовал немедленно их убрать, заявив, что решетки эти «крайне неприятны» и что трава нужна «для того, чтобы люди, будь то старики или молодые, ради удовольствия которых и содержится этот парк, могли гулять по ней без всякого ограничения». Примерно в том же духе он отстаивал интересы англичан за границей, будучи министром иностранных дел. Для англичан лучшего и пожелать было нельзя, но иностранные правительства относились к этому с меньшим восторгом. Они считали, что Пальмерстон суется не в свои дела, и вообще раздражительный и неприятный человек. В Париже со скрытой ненавистью говорили «се terrible milord Palmerston»; а в Германии вообще сочинили о нем куплет:

Hat der Teufel einen Sohn, So ist er sicker Palmerston .

Но все их жалобы, угрозы и волнения были впустую. Пальмерстон, искривив сардонически верхнюю губу и невзирая на последствия, гнул свою линию.

Первый дипломатический кризис, разразившийся после его возвращения к должности, хотя и вызвал озабоченность принца и королевы, обошелся без серьезных разногласий. В течение нескольких последних лет все министерства Европы были озадачены одной любопытной проблемой. После прихода к власти Кристины, королевы-матери, и ее дочери Изабеллы Испания, которую со времен Наполеона постоянно сотрясали социальные катаклизмы, вдруг на какое-то время успокоилась. В 1846 году вопрос замужества Изабеллы, давно обсуждаемый в дипломатических кругах, внезапно приобрел особую остроту. Было предложено несколько кандидатур - и в их числе два ее собственных кузена, еще один испанский принц и принц Леопольд Сакс-Кобургский, родной кузен Виктории и Альберта; однако по разным причинам ни один из них полностью не подходил. Изабелле не было еще и шестнадцати, так что, в принципе, брак можно было на несколько лет отложить, но об этом не хотели и слышать. «Vous ne savez pas, - заявили высокие авторитеты, - се que c’est que ces princesses espagnoies; elles ont le diable au corps, et on a toujours dit que si nous ne nous hations pas, l’heri-tier viendrait avant le mari». Можно, конечно, предположить, что браком молодой королевы должны были заниматься она сама, ее мать и испанское правительство; но все было далеко не так просто. В духе периодически возрождаемых традиций восемнадцатого столетия, которыми, говорят, и по сей день не брезгуют дипломаты, речь фактически шла о доминирующем влиянии Франции и Англии на иностранную политику. Уже несколько лет Луи Филипп и его премьер-министр Гизо втайне вынашивали весьма хитрый план. Согласно их замыслу, французскому королю предстояло повторить славный подвиг Луи XIV и покорить Пиренеи, посадив на трон Испании своего внука. Для достижения этой цели он не рискнул предложить в мужья Изабелле своего младшего сына, Дюка де Монпасье; это было бы слишком очевидным и немедленно всколыхнуло бы волну противодействия. Вместо этого он посоветовал Изабелле выйти замуж за ее кузена, герцога Кадисского, а Монпасье - жениться на младшей сестре Изабеллы, инфанте Фернанде; да ради Бога, кто может быть против? Ключ к секрету старый хитрый король прошептал в целомудренное ухо Гизо: у него есть все основания полагать, что герцог Кадисский не может иметь детей, и значит, испанскую корону наследует отпрыск Фернанды. Гизо потер руки и начал заводить соответствующие пружины; но вскоре, естественно, схема была разгадана. Английское правительство отнеслось к вопросу очень серьезно. На кон был поставлен баланс политических сил, и французскую интригу надо было сорвать во что бы то ни стало. Последовала интенсивная дипломатическая борьба, и временами даже казалось, что готова разразиться вторая война за испанский престол. Этого, впрочем, не случилось, однако последствия этого странного и запутанного дела зашли очень далеко и совсем не в ту сторону, куда предполагалось.

В ходе долгих и замысловатых переговоров Луи Филипп особое внимание уделил кандидатуре принца Леопольда Сакс-Кобургского. Он заявил, что перспектива брака между Кобургским принцем и королевой Испании не менее угрожает балансу сил в Европе, чем брак между Дюком де Монпасье и инфантой; и тут действительно было о чем поспорить. Разруха, обрушившаяся на Кобургский Дом во время наполеоновских войн, казалось, лишь укрепила его жизнеспособность, и теперь эта царственная семья самым невероятным образом распространилась по всей Европе. Король Леопольд прочно обосновался в Бельгии; его племянница была королевой Англии; один его племянник был мужем английской королевы, а другой - мужем португальской; еще один был герцогом Вюртембергским. Когда же это кончится? Казалось, Кобургский Трест готов в любую минуту выслать своих членов для заполнения вакантных мест среди правящих фамилий Европы. Но уже и за пределами Европы стали заметны следы этой инфекции. Один прибывший в Брюссель американец заверил короля Леопольда, что определенные круги Соединенных Штатов все больше склоняются к монархической идее и предполагают, к радости Его Величества, что эту позицию могла бы занять одна из ветвей Кобургской фамилии. Впрочем, эта опасность пока далека, а вот испанская угроза уже совсем рядом, и если принц Леопольд женится на королеве Изабелле, то Франция окажется в унизительном положении, если не сказать в опасном. Таковы были рассуждения Луи Филиппа. Английское правительство не собиралось поддерживать принца Леопольда, и хотя Альберт с Викторией были до некоторой степени заинтересованы в этом браке, мудрость Стокмара удержала их от таких замыслов. Таким образом, открывался путь к соглашению: Англия готова проявить благоразумие в отношении Леопольда* если Франция проявит благоразумие в отношении Монпасье. В результате серии переговоров между королем и Гизо, с одной стороны, и королевой, принцем и лордом Абердином - с другой, в замке Дью было заключено соглашение. Абердин, как министр иностранных дел, заявил, что Англия отказывается от всякого признания и поддержки принца Леопольда в качестве претендента на руку королевы Испании; тогда как Луи Филипп клятвенно заверил Абердина и Викторию, что Дюк де Монпасье не женится на инфанте Фернанде до тех пор, пока королева не выйдет замуж и не родит наследника. Все шло отлично и, казалось, кризис миновал, когда вопрос вдруг заново был поднят Пальмерстоном, сменившим Абердина на посту министра иностранных дел. В депеше английскому послу в Мадриде он упомянул среди возможных кандидатов на руку королевы Изабеллы принца Леопольда Кобургского и одновременно, в самых нелицеприятных выражениях, высказался о тирании и некомпетентности испанского правительства. Эта депеша, и без того несдержанная, значительно усугубила свой эффект, будучи показанной Гизо. Луи Филипп увидел свой шанс и тут же им воспользовался. Хотя в выражениях Пальмерстона не было ничего, что указывало бы на одобрение или поддержку принца Леопольда, король мгновенно предположил, что Англия нарушила соглашение и, следовательно, он может поступить так же. Затем он отправил депешу королеве-матери, в которой заявил, что англичане плетут интриги вокруг свадьбы Кобурга, призвал не оставлять без внимания злобные нападки Пальмерстона на испанское правительство и советовал, во избежание трудностей, заручиться поддержкой Франции, отдав Изабеллу за герцога Кадисского, а Фернанду за Монпасье. Обеспокоенная и взбешенная королева-мать легко поддалась на уговоры. Оставалось лишь одно препятствие: Изабелла даже на дух не переносила своего кузена. Но и это вскоре устроилось. Во дворце организовали неофициальный ужин, во время которого молодую девушку уговорили согласиться со всеми предложениями. Вскоре после этого, в один и тот же день, состоялись обе свадьбы.

Эта новость как взрыв бомбы подействовала на английское правительство, которое с яростью и унижением увидело, что коварный король совершенно их перехитрил. Виктория была вне себя. Мало того что Луи Филипп поклялся ей лично, так он еще и завоевал ее сердце, подарив принцу Уэльскому коробку солдатиков и прислав принцессе крови прекрасную парижскую куклу, которая умела закрывать и открывать глаза. А теперь обида переросла в явное оскорбление. Французская королева прислала ей официальное письмо, в котором совершенно спокойно объявляла о свадьбе ее сына Монпасье как о самом заурядном семейном событии, на котором, она уверена, Виктория пожелает присутствовать. Но английская королева не собиралась откладывать свою месть. Не прошло и восемнадцати месяцев, как монархия Луи Филиппа, непопулярная и смертельно ослабленная потерей английской поддержки, канула в Лету, а сам он вместе с семьей, как нищий беженец, бросился в ноги Виктории.

В этом деле и королева, и принц слишком увлеклись проступком Луи Филиппа, чтобы тратить свой гнев на Пальмерстона; да и, в сущности, позиция Пальмерстона практически совпадала с их собственной. Впрочем, случай был уникален именно этим. По всем остальным международным проблемам - а их в те годы было много, и весьма серьезных, - мнения царственной четы и министра иностранных дел в корне расходились. К примеру, между ними состоялась острая дискуссия о Португалии, где враждующие партии были готовы перегрызть друг другу глотки. Королевские симпатии были, естественно, на стороне королевы и ее кобургского мужа, тогда как Пальмерстон поддерживал прогрессивные силы страны. Впрочем, до 1848 года положение не представляло особой опасности. В эту революционною эпоху, когда короны одна за другой скатывались с царственных голов, Альберт и Виктория с ужасом обнаружили, что внешняя политика Англии - в Германии, в Швейцарии, в Австрии, в Италии, в Сицилии - неуклонно проводится в поддержку мятежников. Сложилась именно такая ситуация, в которой Пальмерстон чувствовал себя как рыба в воде. Здесь были и опасности, и возбуждение, и необходимость принятия решений, и возможность действовать. Последователю Каннинга, относившемуся к иностранным монархам с презрением и ненавистью истинного английского джентльмена, вид восставшего народа и узурпаторов, с позором изгоняемых из обесчещенных ими дворцов, доставлял неописуемое удовольствие; так что он ни на секунду не усомнился, на какой стороне в этой великой битве должна выступать Англия. И это вовсе не значило, что в нем была хоть малейшая примесь философского радикализма; в нем вообще не было никаких философских примесей; просто он, как и всегда, был непоследователен - консерватор дома и либерал за его пределами. Ирландцев обязательно надо поставить на место; вы спросите, $акое ему до этого дело? Все очень просто - любой порядочный человек, прочтя отчет о политических тюрьмах Неаполя, не может удержаться от гнева. Он не желал войны, но видел, что и без войны мудрое и уверенное применение английской силы может значительно помочь европейским либералам. Эта игра была очень трудна и опасна, но он вступил в нее с радостной готовностью. И тут, к его крайнему неудовольствию, эти самые… из Осборна, начинают ему мешать и отвлекать его на каждом шагу. Он прекрасно понимал, в чем тут дело; противодействие было мастерским и регулярным, и одна королева, конечно же, с этим бы не справилась; во главе операции стоял принц. Это было крайне неприятно, но Пальмерстон торопился и не мог ждать; если принц и дальше будет вмешиваться, его придется оттолкнуть.

Альберт был очень сердит. Ему совершенно не нравились ни политика Пальмерстона, ни его методы. Он не был сторонником абсолютизма, но считал, что действия Пальмерстона направлены на подмену европейского абсолютизма фракционной анархией и яростью толпы - что было ничуть не лучше, а возможно, и значительно хуже. Опасность этой революционной заразы была очень велика; даже в Англии уже свирепствовал чартизм - зловещее движение, которое в любой момент могло отбросить конституцию и опрокинуть монархию. А когдд в доме такие неприятности, о какой поддержке зарубежного беззакония может идти речь. Особый интерес он, естественно, питал к Германии. Его инстинкты, привязанности и предубеждения неизбежно были немецкими; Стокмар тоже был глубоко вовлечен в немецкую политику; к тому же он имел множество родственников среди правящих фамилий Германии, которые еженедельно слали ему длинные взволнованные письма из самого центра революционной кутерьмы. Всесторонне рассмотрев варианты будущего развития Германии, он, под чутким руководством Стокмара, пришел к выводу, что все, кто искренне любит Германию, должны стремиться к ее воссоединению под суверенитетом Пруссии. Ситуация была чрезвычайно запутанна, и совершенно невозможно было предсказать, что принесет следующий день; и при всем при этом он с ужасом наблюдал, что Пальмерстон не понимает и не стремится понять всех тонкостей этой важной проблемы, а просто прет напролом, вслепую нанося удары, как казалось принцу, без всякой системы и даже без причин - разве что из совершенно необоснованного недоверия к Прусскому государству.

Но его несогласие с тонкостями политики Пальмерстона на самом деле проистекало из коренных различий их характеров. В глазах Альберта Пальмерстон был грубым, безрассудным эгоистом, чьи надменность и невежество неизбежно приведут страну к безумию и разрухе. Ничто не было ему более антипатичным, чем разум, которому столь странным образом недоставало терпения, сосредоточенности, принципиальности и привычки к логическим рассуждениям. Для него было совершенно несвойственным думать второпях, внезапно принимать поспешные решения и подчиняться необъяснимым инстинктам. Все должно делаться размеренно и продуманно; в первую очередь надо надежно укрепить все подходы к занятой позиции; при этом он должен прийти к правильному решению в результате четкой последовательности разумных шагов. В сложных вопросах - а разве бывают, если уж на то пошло, простые вопросы? - лучше всего изложить свои мысли на бумаге, и, сколь бы утомительным это ни было, именно так Альберт и поступал. Кстати, найти разумное объяснение уже свершившемуся событию подчас не менее важно, чем его предсказать; поэтому, что бы ни произошло, принц всегда составлял меморандум. Как-то он изложил на шести больших листах суть конфиденциального разговора с Робертом Пилом, после чего прочел их ему вслух и попросил подписать. Сэр Роберт, никогда не любивший брать на себя ответственность, сильно разволновался, на что принц, осведомленный о необычайной подозрительности англичан, тактично бросил меморандум в пылающий камин. Что же касается Пальмерстона, то он никогда даже не давал повода прочесть ему меморандум, поскольку питал отвращение к дискуссиям и мог совершенно неожиданно, никого не предупреждая, броситься в какую-нибудь сумасшедшую авантюру, которая, вполне вероятно, могла развязать в Европе войну. С осторожностью и болезненной рассудительностью Альберта было непосредственно связано и его стремление к тщательному и всестороннему обсуждению вопроса, желание добраться до самой сути вещей и действовать в соответствии с некоторыми четкими принципами. Под надзором Стокмара он постоянно расширял свой кругозор и учился точно и глубоко анализировать жизненно важные проблемы, как с теоретической, так и с практической точки зрения. Тому, у кого рассуждения вошли в привычку, эмпирическая деятельность Пальмерстона, не знавшего никаких принципов, казалась беспорядочными выходками надоедливого ребенка. Да что вообще знал Пальмерстон об экономике, науке, истории?

Какое ему дело до морали и образования? Задумывался ли он хоть раз над улучшением условий существования рабочего класса и над общим облагораживанием человеческой расы? Ответы на эти вопросы были слишком очевидны; и так же нетрудно представить, сколь легкомысленные комментарии давал сам Пальмерстон. «Ах! Ваше Королевское Величество заняты тонкими схемами и изощренными расчетами! Отлично. А вот лично я совершенно доволен своей утренней работой - я только что убрал эти железные ограды из Грин-парка».

Тем не менее этот невыносимый человек предпочитал избегать комментариев и, молча улыбаясь, следовал своей дорогой. Процесс «отталкивания в сторону» начался очень скоро. Важные депеши министерства иностранных дел стали поступать королеве либо слишком поздно, так что не было времени на их исправление, либо вообще к ней не попадали; или, если они все-таки попадали вовремя, причем некоторые их пункты вызывали возражение и королева предлагала их изменить, они, тем не менее, отсылались в первоначальном виде. Жаловалась королева, жаловался принц, жаловались вместе. Безрезультатно. Пальмерстон был сама невинность: не могу понять, как это вообще могло случиться; обязательно задам клеркам трепку; пожелания Ее Величества непременно будут учтены, такого никогда больше не повторится. Но вскоре все повторялось, и королевские протесты множились. Виктория, боевой запал которой неудержимо нарастал, вкладывала в свой протест отсутствующую у Альберта личную ярость. Разве лорд Пальмерстон забыл, что она королева Англии? Как она может допустить, чтобы депеши, составленные от ее имени, отправлялись за границу без ее одобрения и даже без ее ведома? Что может быть более унизительным в ее положении, чем получать негодующие письма от коронованных особ, которым эти депеши были адресованы, - письма, на которые она не знает даже как ответить, потому что полностью согласна с выраженным в них недовольством? Тогда она лично обратилась к премьер-министру. «Никакие увещевания не оказывают на лорда Пальмерстона ни малейшего воздействия», - сказала она. «Лорд Пальмерстон, - сказала в другой раз, - как всегда заявил, что у него не хватило времени представить черновики королеве перед их отсылкой». Она вызвала к себе лорда Джона и выразила ему свое недовольство, а затем, по совету Альберта, изложила все в меморандуме: «Мне кажется, лорд Пальмерстон ставит под удар честь Англии своим предвзятым и односторонним взглядом на проблемы. Его послания всегда пропитаны желчью и несут большой вред, с чем лорд Джон полностью согласился и из-за чего я часто бываю в большом расстройстве». Затем она обратилась к дяде. «Состояние Германии ужасно, - написала она в подробном и безысходном обзоре европейской ситуации, - становится даже неудобно за эту некогда мирную и счастливую державу. Я уверена, там еще остались добрые люди, но они позволяют использовать себя самым отвратительным и постыдным образом. Во Франции кризис уже не за горами. И как отвратительно мы выглядим на фоне этих катаклизмов! Это совершенно аморально, держать за горло Ирландию, готовую в любой момент отбросить всякую лояльность, и при этом принуждать Австрию отказаться от ее законных владений. Что мы можем ответить, если нас начнут беспокоить Канада, Мальта и т. д.? Мне за это несказанно больно». Но какое дело до всего этого лорду Пальмерстону?

Положение лорда Джона становилась все более неприятным. Он не одобрял отношения своего коллеги к королеве. Когда он попросил его быть поаккуратнее, тот ответил, что всего лишь за год через министерство иностранных дел проходит 28000 депеш, и если каждую из них показывать королеве, то задержка была бы весьма нешуточной, и что, согласно его опыту, трата времени и неприятности, связанные с представлением черновиков на дотошное рассмотрение принца Альберта, просто неприемлемы для столь перегруженного работой министра, и что задержка важных решений из-за этой волокиты уже имела весьма неприятные дипломатические последствия. Возможно, эти извинения возымели бы больший эффект, если бы лорд Джон сам не страдал от подобного пренебрежения. Ведь Пальмерстон зачастую не показывал важные депеши даже ему. Министр иностранных дел практически превращался в независимую силу, которая действовала по своей собственной инициативе и управляла политикой Англии на свой страх и риск. Однажды, в 1847 году, он уже был на грани того, чтобы разорвать дипломатические отношения с Францией, не посоветовавшись ни с Кабинетом, ни с премьер-министром. И такие инциденты происходили сплошь и рядом. Когда об отношениях Пальмерстона с премьер-министром стало известно принцу, он понял, что такой возможности упускать нельзя. Если бы ему только удалось довести конфликт между ними до крайней степени и если бы ему только удалось заручиться поддержкой лорда Джона, то подавление и смещение лорда Пальмерстона стало бы почти неизбежным. Он занялся этим делом со всей присущей ему настойчивостью. И он, и королева начали оказывать постоянное давление на премьер-министра. Они писали, они убеждали, они погружались в зловещее молчание. Они пришли к выводу, что было бы удобно выразить свое недовольство лорду Кларендону, видному члену Кабинета, который мог бы выступить посредником. Они пригласили его отобедать во дворце, и сразу же после обеда «королева, - как описывал он позже, - не сдержалась и с крайней горечью и возмущением отозвалась о поведении Пальмерстона, о том, какое воздействие оказывает оно на весь мир, и о своих собственных чувствах по этому поводу». Не успела она закончить, как эстафету подхватил принц, с меньшим возбуждением, но не менее настойчиво. Лорд Кларендон обнаружил себя в крайне неудобном положении; ему не нравилась политика Пальмерстона, но он был его коллегой, и не одобрил позиции своих царственных хозяев. По его мнению, они «ошибочно полагают, что делами страны должны управлять придворные, а не министры», и он думает, что они «впали в странное заблуждение, считая министерство иностранных дел своей вотчиной и полагая, что могут контролировать, а то и диктовать, иностранную политику Англии». Поэтому он в чрезвычайно вежливых выражениях дал понять, что им ни в малейшей степени не следует рассчитывать на его содействие. Но лорда Джона и не нужно было подталкивать. Атакуемый монархом, игнорируемый министром иностранных дел, он влачил весьма жалкое существование. А с возникновением этого отвратительного Шлезвиг-Гольштейнского конфликта - наиболее сложного за всю дипломатическую историю Европы - он фактически оказался между двумя жерновами, и его положение стало просто невыносимым. Любой ценой готов он был убрать Пальмерстона из министерства иностранных дел. Так-то оно так, но захочет ли уходить сам Пальмерстон?

В меморандуме, составленном принцем примерно в это время и описывающем беседу, состоявшуюся между ним, королевой и премьер-министром, можно заметить удивительные проблески душевного состояния этих трех персонажей - озабоченность и раздражение лорда Джона, неистовую желчность Виктории и рациональную злобу Альберта. В какой-то момент разговора лорд Джон высказал мысль, что, по его мнению, министр иностранных дел не будет возражать против смены должности; лорд Пальмерстон, сказал он, не может не понимать, что потерял доверие королевы - не в личном, естественно, смысле, а в общественном. В ответ на это, записал принц, «королева прервала лорда Джона, возразив, что не доверяет Пальмерстону и в личном смысле тоже, но я отметил, что до сих пор мы относились к лорду Пальмерстону объективно и что его разногласия с королевой носят не личный, а политический характер - с чем королева тут же согласилась». После этого принц высказал опасение, что Кабинет может распасться и в результате лорд Пальмерстон получит шанс занять кресло премьер-министра. Но лорд Джон заверил, что «Пальмерстон слишком стар, чтобы предпринять такие шаги (перевалив уже за шестьдесят пять)». В итоге было решено, что пока сделать ничего нельзя, но следует соблюдать чрезвычайную секретность; и на том тайный совет завершился.

Наконец, в 1850 году наметились некоторые сдвиги. Появились признаки того, что обществу начала надоедать суета пальмерстоновской дипломатии; и когда в результате его поддержки британского подданного Дона Пасифико в конфликте с греческим правительством страна чуть было не оказалась на грани войны не только с Грецией, но и с Францией и, возможно, с Россией, над головой Пальмерстона стали сгущаться тяжелые тучи недоверия и недовольства и вот-вот была готова разразиться гроза. Меры против его деятельности были приняты в Палате Лордов подавляющим большинством голосов. Дело было лишь за Палатой Общин, где голосование против Пальмерстона тоже было вполне вероятным и окончательно определило бы судьбу министра. Пальмерстон встретил атаку с завидным хладнокровием и затем, в самый последний момент, нанес ответный удар. В более чем четырехчасовой речи, в которой с непревзойденным искусством и счастливой восторженностью смешались объяснения, нападки, аргументы, декламации, пустая болтовня и искрометное красноречие, он разбил противника наголову. Враг был повержен, и Пальмерстон уже в который раз стал героем дня. К тому же сама Атропос, казалось, была на его стороне. Сэр Роберт Пил упал с лошади и разбился насмерть. Это трагическое происшествие убрало с пути Пальмерстона наиболее опасного противника. Он считал себя - и был совершенно прав - самым популярным человеком во всей Англии, и когда лорд Джон попытался возобновить проект перевода его на другую должность, Пальмерстон и ухом не повел.

Велика была досада Альберта; велико было негодование Виктории. «Палата Общин, - писала она, - становится совершенно неуправляемой и опасной». Принц, увидев, что Пальмерстон держится в седле еще крепче, чем прежде, понял, что нужно принимать решительные меры. Еще за пять месяцев до этого предусмотрительный барон, на всякий случай, составил меморандум, который был тщательно маркирован и положен до времени под сукно. И вот теперь час настал, и пришло время им воспользоваться. Королева скопировала слова Стокмара и послала их премьер-министру с требованием показать ее письмо Пальмерстону. Она полагает, что было бы правильным, писала она, во избежание подобных ошибок в будущем, кратко объяснить, чего именно она ждет от своего министра иностранных дел. Она требует:

«1. Чтобы он четко формулировал свои предложения по каждому конкретному случаю, дабы королева ясно представляла, на что она дает свое королевское согласие.

2. Если она уже дала на что-то свое согласие, то министр не может этого ни изменять, ни исправлять; подобный акт будет рассматриваться как проявление нелояльности к Короне и в соответствии с ее конституционным правом будет справедливо наказываться смещением провинившегося министра».

Лорд Джон Рассел поступил в соответствии с указаниями и вручил письмо королевы лорду Пальмерстону. Их разговор, имеющий величайшее конституционное значение, остался совершенно неизвестным окружающему миру.

Будь Пальмерстон более восприимчивым, он, вероятно, подал бы в отставку после такого уведомления. Но восприимчивостью он не страдал; он любил власть, и власть его была сильнее, чем когда-либо; его безошибочный инстинкт подсказывал, что сейчас не время уходить. Тем не менее он был серьезно обеспокоен. Наконец до него дошло, что ему противостоит могущественный противник, чьи мастерство и сила, если их не подорвать, смогут нанести непоправимый урон его карьере. Поэтому он написал лорду Джону: «Я сделал себе копию этого меморандума и неукоснительно буду следовать изложенным в нем требованиям» - и в то же самое время испросил аудиенции у принца. Альберт немедленно вызвал его во дворец и с удивлением заметил, как мы читаем в его меморандуме, что, когда Пальмерстон вошел, «он был сильно взволнован, потрясен, и со слезами на глазах, явно пытаясь меня тронуть, поскольку я никогда не видел его иным, как с довольной улыбкой на лице». Старый политик разразился потоком торжественных заявлений и извинений; молодой хранил холодную вежливость. Наконец, после долгой и бесплодной беседы принц поднялся и сказал, что, дабы дать лорду Пальмерстону «пример того, что хотела королева», он «задаст ему один прямой вопрос». Лорд Пальмерстон замер в почтительном молчании, и принц начал следующим образом: «Вам, конечно, известно, что королева высказала несогласие с Протоколом о Шлезвиге, и известны причины, по которым она это сделала. Однако ее мнением пренебрегли, и Протокол, декларирующий желание Великих Держав сохранить целостность Датской монархии, был подписан, после чего король Датский вторгся в Шлезвиг, где теперь бушует война. Если и Гольштейн подвергнется нападению, что вполне вероятно, немцы неизбежно поспешат ему на помощь; Россия же угрожает вооруженным вмешательством в случае успеха Шлезвига. Что вы собираетесь делать в случае возникновения конфликта (спровоцирующего, скорее всего, войну во всей Европе), который, по всей вероятности, возникнет именно тогда, когда мы должны быть в Балморале, а лорд Джон в другой части Шотландии? Королева полагает, что вы предусмотрительно исследовали все эти возможности, и требует категорического ответа, что вы собираетесь делать, если предполагаемые события произойдут». Странно, но на этот прямой вопрос у министра иностранных дел ответа, похоже, не нашлось. Все это, сказал он, очень запутано, и упомянутые Его Королевским Величеством случайности вряд ли произойдут. Принц настаивал, но ничего не добился. Целый час он пытался получить ясный ответ, пока, наконец, Пальмерстон не откланялся. Альберт в недоумении развел руками: ну что можно поделать с таким человеком?

И действительно, что? Ведь не прошло и нескольких недель, как, несмотря на все свои извинения и обещания, неисправимый злодей принялся за свое. В это время в Англию прибыл австрийский генерал Гайнау, печально прославившийся безжалостным подавлением восстаний в Венгрии и Италии, и особенно избиением женщин; ему вздумалось посетить пивоварню Барклая и Перкинса. Внешность «генерала Гиены», как его везде называли, - его мрачное худое лицо и невероятных размеров черные с проседью усы, - была хорошо известна; и так уж случилось, что среди служащих пивоварни оказался венский беженец, который из первых рук описал генерала своим друзьям-рабочим. Австрийский посол, почуяв неладное, уговаривал друга не появляться на публике, а уж если придется, то сбрить хотя бы усы. Однако генерал пренебрег советом. Он заявился в пивоварню, где был немедленно узнан и окружен толпой разъяренных драгилей, которые принялись его толкать, пинать в ребра и дергать за усы. С большим трудом генерал вырвался и бросился бежать по улице, а за ним по пятам неслась толпа, потрясающая метлами и орущая ему вслед: «Гиена!». В конце концов ему удалось укрыться в таверне, откуда он был вызволен несколькими полисменами. Австрийское правительство рассердилось и потребовало объяснений. Пальмерстон, который, конечно же, был доволен инцидентом, выразил сожаление происшедшим, но добавил, что, по его мнению, генерал «проявил недостаточное благоразумие, посетив Англию в такое время»; после чего отослал заявление послу, не показав его ни королеве, ни премьер-министру. Естественно, когда это открылось, разразилась буря. Особенно негодовал принц. Поведение драгилей он с неприязнью и тревогой рассматривал, как «легкую демонстрацию того, на что способна неорганизованная толпа безграмотных людей»; и лорд Джон потребовал от Пальмерстона отозвать заявление и заменить его другим, в котором бы отсутствовали критические высказывания в адрес генерала. На что министр иностранных дел стал грозить отставкой, однако премьер-министр был непреклонен. На какое-то время показалось, что королевские надежды вот-вот сбудутся, но все опять было нарушено неожиданной капитуляцией противника. Внезапно смирившись, Пальмерстон со всем согласился; заявление было отозвано и изменено, и прореха в отношениях была в очередной раз заделана.

Так прошел год, но затем, в октябре 1851-го, прибытие в Англию Кошута принесло еще один кризис. Пальмерстон хотел принять венгерского патриота в своем лондонском доме, но лорд Джон запретил ему это; снова вспыхнула борьба; и снова Пальмерстон, погрозив отставкой, подчинился. И все же этому непокорному человеку не сиделось. Несколькими неделями позже в министерстве иностранных дел его встретила депутация радикалов из Финсбери и Ислингтона и вручила ему адрес, в котором императоры Австрийский и Российский были названы «гнусными и мерзкими убийцами» и «беспощадными тиранами и деспотами». В своем ответе министр иностранных дел, хотя и выказал легкое неодобрение подобных выражений, позволил проявить свои чувства в совершенно недипломатической беззаботной манере. Немедленно разразился скандал, и Двор тут же захлебнулся яростью и бранью. «Мне кажется, - сказал барон, - что этот человек временами теряет разум». Виктория во взволнованном письме призывала лорда Джона употребить власть. Однако лорд Джон сознавал, что на этот раз общественное мнение на стороне министра иностранных дел, и решил, что мудрее будет подождать.

Долго ему ждать не пришлось. Развязка затяжной серии конфликтов и угроз наступила еще до конца года. 2 декабря Луи Наполеон совершил в Париже государственный переворот, и на следующий День Пальмерстон, ни с кем не посоветовавшись, в разговоре с французским послом выразил одобрение акту Наполеона. Двумя днями позже премьер-министр проинструктировал его, что в соответствии с письмом королевы английское правительство должно соблюдать строгий нейтралитет по отношению к французским событиям. Тем не менее, в официальной депеше британскому послу во Франции он повторил одобрение переворота, высказанное до этого французскому послу в Лондоне. Причем эта депеша не была показана ни королеве, ни премьер-министру. Терпение лорда Джона, по его собственным словам, «лопнуло». Он отстранил лорда Пальмерстона.

Виктория была в экстазе; но Альберт знал, что победа была скорее его, чем лорда Джона. Именно он пожелал, чтобы место Пальмерстона занял лорд Гранвиль, юноша, которого, как он надеялся, можно будет без труда подчинить своему влиянию, и лорд Гранвиль был назначен. Все шло к тому, что принц теперь сам займется иностранной политикой. После многих лет борьбы и унижений удача, наконец, оказалась у него в руках. В семье он был обожаемым хозяином; в стране Великая Выставка принесла ему уважение и славу; и теперь он завоевал превосходство в тайных чертогах власти. Он боролся с ужасным лордом Пальмерстоном, воплощением самых злобных сил английского духа, и поверг своего грозного противника. Была ли теперь Англия у его ног? Быть может; но все же… говорят, сыновья Англии обладают одной утомительной чертой: они никогда не понимают, что их побили. Странно, но Пальмерстон определенно не утратил бодрости. Как это может быть? Неужели, в своем слепом высокомерии, он верил, что даже его позорное изгнание с должности можно отбросить в сторону?

Триумф принца оказался недолгим. Через несколько недель, благодаря влиянию Пальмерстона, правительство было повержено, и лорд Джон подал в отставку. Вскоре к власти пришла коалиция под председательством лорда Абердина, созданная Вигами и последователями Пила. И снова Пальмерстон оказался в Кабинете. Правда, он не вернулся в министерство иностранных дел; это даже к лучшему; можно было надеяться, что в министерстве внутренних дел его деятельность будет менее опасна и неприятна. Но кресло министра иностранных дел покинул и лояльный Гранвиль; принц прекрасно знал, что занявший это место лорд Кларенд он, каким бы осмотрительным и тактичным он ни был, любил действовать самостоятельно. Впрочем, эти перемены были лишь прелюдией к куда более серьезным событиям.

Все вокруг говорило о приближающейся катастрофе. Внезапно нация ощутила на себе страшную тень неизбежной войны. В течение нескольких месяцев на фоне странных дипломатических метаний и растерянного волнения политиков ситуация становилась все неопределеннее и мрачнее, а национальное терпение оказалось на грани срыва. Наконец, после долгих и угрожающих переговоров было объявлено об отставке лорда Пальмерстона. После чего сдерживаемая до сих пор ярость народа вырвалась наружу. Люди ощущали, что в эту пучину запутанных проблем их ввергли слабые растерявшиеся политики; но знание того, что в центре власти стоит сильный, смелый, целеустремленный человек, на которого можно положиться, придавало им уверенности. Теперь же они узнают, что этот человек отстранен от руля. Почему?

Повсеместно распространилась уверенность, что муж королевы предатель, что он марионетка русского двора, что, идя на поводу у России, он принудил Пальмерстона уйти из правительства и что он подчиняет иностранную политику Англии интересам ее врагов. В течение многих недель страницы газет пестрели подобными обвинениями; они повторялись на публичных митингах, обсуждались в частных беседах, они плыли над страной, становясь с каждой минутой все страшнее и невероятней. В то время как солидные газеты разразились благородным негодованием, дешевая бульварная пресса разносила по лондонским улицам те же обвинения, но переложенные в дешевые куплеты. И, наконец, начали распространяться самые невероятные слухи.

В январе 1854-го поползла молва, что принц схвачен, уличен в предательстве, что его собираются заточить в Тауэр. Болтали даже, что сама королева арестована; в результате вокруг Тауэра собралась большая толпа в надежде увидеть, как царственные злодеи будут препровождены за решетку.

Эти фантастические галлюцинации, порожденные нездоровой атмосферой надвигающейся войны, не имели под собой ни малейшего основания. Отставка Пальмерстона ни в малейшей степени не была связана с иностранной политикой, произошла абсолютно стихийно и явилась неожиданностью даже для Двора. Равно как и Альберт никогда не использовал свое влияние в российских интересах. Как и бывает зачастую в таких случаях, правительство металось между двумя противоречивыми политическими курсами - курсом невмешательства и курсом военных угроз, - каждый из которых, при последовательном подходе, позволяет успешно достигнуть мира, но, будучи смешанными, они неизбежно приводят к войне. Альберт, со свойственной ему скрупулезностью, пытался найти выход из запутанного лабиринта европейской дипломатии и, в конце концов, заблудился. Но и весь Кабинет был не в лучшем положении; и когда разразилась война, антироссийские настроения Альберта были ничуть не меньшими, чем у самых агрессивных англичан.

Но хотя выдвинутые против принца обвинения не имели под собой ни малейших оснований, в сложившейся ситуации можно было разглядеть некоторые элементы, которые если не оправдывали, то хотя бы объясняли сложившееся общественное мнение. Да, муж королевы иностранец, который воспитывался при иностранном Дворе, пропитан иностранными идеями и связан родственными узами со многими иностранными принцами. Совершенно очевидно, что тут уже ничего изменить нельзя, но и желательным такое положение не назовешь; причем неприятности были не только теоретическими; действительно, эта ситуация породила довольно серьезные последствия. Английские министры постоянно сокрушались по поводу немецкого происхождения принца; лорд Пальмерстон, лорд Кларендон, лорд Абердин - все дули в одну дудку; к тому же, в жизненно важных вопросах национальной политики приходилось постоянно сражаться с предрассудками Двора, в котором столь существенную роль играли немецкие взгляды и немецкие чувства. Что же касается Пальмерстона, он вообще не стеснялся в выражениях. В разгар своего недовольства отставкой он резко заявил, что пал жертвой иностранных интриг. В дальнейшем он несколько смягчил это обвинение, но сам факт, что подобное предположение вообще могло быть высказано на таком уровне, показывает, к сколь неприятным последствиям могло привести иностранное происхождение и воспитание Альберта.

Но это было еще не все. Положение принца в Англии подняло чрезвычайно важный конституционный вопрос. Его присутствие проливало новый свет на старую проблему - точное определение функций и власти Короны. Ведь в сущности, эти функции и власть оказались в руках Альберта, и как же он их употребил? Его взгляды на место Короны в конституции установить довольно легко, ибо они были стокмаровскими; а так уж случилось, что взгляды Стокмара на этот предмет нам хорошо известны из длинного письма, адресованного принцу в самый разгар кризиса, перед началом Крымской войны. Согласно барону, с момента принятия Закона о реформе начался закат конституционной монархии, и теперь она «постоянно находится под угрозой перерождения в чисто министерское правление». Старая порода Тори, которая «была непосредственно заинтересована в сохранении прерогатив Короны», уже вымерла; а Виги были «отчасти осознанными, отчасти неосознанными республиканцами, которые смотрели на Трон как волк на овцу». Существовало правило, согласно которому считалось неконституционным упоминать «имя и личность не несущего ответственности монарха» в парламентских дебатах по конституционным вопросам; это было «конституционной фикцией, которая, несмотря на несомненно долгое существование, чревата тяжелыми последствиями»; и барон предостерегал принца, что «если английская Корона позволит министру Вигов повсеместно следовать этому правилу, то не удивительно, если вскоре вы обнаружите, что большинство людей уверовало в то, что король, с точки зрения закона, не более чем фигурка китайского мандарина, одобрительно кивающая, или неодобрительно покачивающая головой, в зависимости от желания министра». Чтобы такого не случилось, очень важно, сказал барон, «при каждой удобной возможности отстаивать законную позицию Короны». «Это не так уж сложно, - добавил он, - и министры не должны приходить в замешательство, когда речь идет о таких безусловно лояльных персонах, как королева и принц». По его мнению, самые малые королевские прерогативы должны включать «право короля быть постоянным председателем совета министров». Монарх должен быть «фактически постоянным премьером, занимающим положение выше временного главы Кабинета, и в дисциплинарных вопросах использовать свои чрезвычайные полномочия». Монарх «может также выступать инициатором правительственных мер и участвовать в доведении их до завершения; было бы нелогичным полагать, что король, не менее способный, искушенный и патриотичный, чем лучшие из его министров, не должен использовать эти качества при подготовке к заседаниям Совета». «Разумное использование этого права, - заключил барон, - несомненно, требующее великого ума, будет не только наилучшей гарантией конституционной монархии, но и поднимет ее к невиданным доселе высотам власти, стабильности и совершенства».

Возможно, такое прочтение конституции было вполне допустимым, хотя довольно трудно проследить, как оно могло совмещаться с фундаментальной доктриной министерской ответственности. Уильям III председательствовал в Совете и был при этом конституционным монархом. Похоже, стокмаровская концепция Короны отводила ей то же место в конституции, которое она занимала во времена Уильяма III. Но совершенно очевидно, что такая теория, наделяющая Корону большей властью, чем даже она имела при Георге III, противоречила всему ходу развития общественной жизни Англии со времен революции; и факт, что ее исповедовал Стокмар и пытался заразить ею Альберта, имел очень важное значение. Ибо были все основания полагать, что Альберт не только теоретически придерживался этих доктрин, но и пытался осторожно и постепенно внедрять их на практике. История борьбы Короны с Пальмерстоном с очевидностью доказывает, что так оно и было. Борьба достигла кульминации, когда в 1850 году, в стокмаровском меморандуме, королева заявила о своем «конституционном праве» сместить министра иностранных дел, если он изменит уже одобренную ею депешу. По сути дела, этот меморандум открыто декларировал намерения Короны действовать независимо от премьер-министра. Лорд Джон Рассел, стараясь всеми силами защититься от Пальмерстона, принял меморандум, чем косвенно подтвердил притязания Короны. И более того, когда после смещения Пальмерстона лорд Джон доказывал справедливость его отставки в Палате Общин, среди прочих аргументов он упомянул и меморандум 1850 года. Стало очевидным, что недовольство монарха может послужить причиной смещения могущественного и популярного министра. Похоже, и правда под руководством Стокмара и Альберта «конституционная монархия» могла достичь «невиданных доселе высот власти, стабильности и совершенства».

Однако в связи с сопровождающими их необычными обстоятельствами, эти новые сдвиги в положении Короны, сколь важны бы они ни были, породили своеобразные волнения. Ведь в сущности, функции Короны исполняла неведомая конституции персона, имеющая неопределенное и неограниченное влияние на монарха. Тот факт, что персона эта была мужем монарха, хоть и объяснял это влияние и даже делал его неизбежным, ни в коей мере не уменьшал его важности и необычности. Эта сомнительная главенствующая фигура начала тревожить древний, тонкий и ревностно охраняемый баланс английской конституции. Таковым был неожиданный исход неуверенного и робкого начала политической жизни Альберта. Сам он не пытался уменьшить ни обилия, ни значимости выполняемых им функций. В 1850 году он сказал герцогу Веллингтонскому, что считает своим долгом «растворить свое собственное существование в существовании жены - не предполагая отдельной ответственности перед народом, но, делая свою позицию внутренней частью ее позиции, заполнить все пробелы, которые она, как женщина, естественно будет вынуждена оставить в своей королевской деятельности, и постоянно и пристально наблюдать за всеми ее общественными делами, дабы иметь возможность посоветовать и помочь в любой момент и по любым вставшим перед нею запутанным вопросам и задачам, будь они международными, политическими, общественными или личными. Как глава семьи, управляющий ее домашними и личными делами, единственный доверенный политический советник и единственный ассистент в ее связях с правительственными чиновниками, он является не только мужем королевы, но и наставником королевских детей, личным секретарем монарха и ее бессменным, министром». У Стокмара оказался очень способный ученик. Ученик Стокмара! - именно так. Общество, и без того обеспокоенное господством Альберта, взволновалось еще больше, осознав, что повелитель Виктории сам имеет над собой повелителя. Иностранный барон управляет иностранным принцем, а иностранный принц управляет английской Короной. Сама Корона и без того угрожающе надвигалась; а когда из ее тени зловеще выглянули принц с бароном, великий министр, любимец народа, мгновенно слетел с должности. К чему же это приведет?

Спустя несколько недель Пальмерстон отозвал свою отставку, и общественное негодование утихло столь же быстро, как и поднялось. На заседании парламента лидеры обеих партий в обеих палатах произнесли речи в защиту принца, подтвердив его безукоризненную преданность стране и его право советовать монарху во всех государственных делах. Виктория была в восторге. «Положение моего любимого властелина, - сказала она барону, - наконец-то определилось, и его достоинства получили заслуженную оценку. Когда мы отправились в Палату Лордов, собралось неимоверное количество народу, и все были очень доброжелательны». Сразу же после этого страна все-таки ввязалась в Крымскую войну. В последовавшей борьбе патриотизм Альберта стал вне всяких сомнений, и былая враждебность канула в Лету. Но война имела и другие последствия, менее благоприятные для царственной четы: она превознесла амбиции лорда Пальмерстона. В 1855 году человек, о котором пять лет назад лорд Рассел сказал, что он «слишком стар, чтобы предпринять какие-либо шаги», стал премьер-министром Англии и с небольшим перерывом пробыл на этом посту десять лет.